Сердце в опилках - Страница 58

Накинув капюшон и глубоко засунув руки в карманы, Пашка вымокшей сутулой тенью шагал в свинцовой серости зарождающегося утра. Рядом шли такие же безмолвные люди-тени, спешащие на автобусные остановки. Подъезжающие серые прямоугольники с номерами маршрутов, заглатывали людей в свои тесные утробы и растворялись в улицах и переулках промокшего до нитки города. Жизнь как-то вдруг потеряла ориентиры, ритм, время и цель. Мир замер в однообразной серости проливных дождей, липком снеге и полинявшей осени…

Не было дня, чтобы Пашка не думал о Валентине, не вспоминал пережитые минуты общения с ней. Его мысли и фантазии то взлетали радостно в мокрое поднебесье, то срывались оттуда в стылые лужи безысходности. Иногда, с появлением робких солнечных лучей, отчаянно прорывавшихся из-за серой завесы туч, Пашкины губы растягивались в улыбке — его душа начинала оживать надеждой. Но как только дожди вновь начинали разрисовывать мир в косую линейку, душа Пашки скукоживалась и пряталась в лабиринты отчаяния и безнадёги. Валя была бесконечно далека…

За дождями Пашка не заметил, как во дворах осень намела остатки грязно-рыжих холмиков из пожухлых прелых листьев. Теперь они то там, то тут заброшенными могилами напоминали об ушедшем лете и такой роскошной осени. Деревья, словно стесняясь собственной наготы, замерли на бульварах в коматозном ожидании неминуемой зимы. На привокзальной площади куранты ударили надтреснутой медью, обозначив срок. Календарная затянувшаяся осень оборвала последний лист…

…«Ангелов» ждали. Встречали радостно, словно не виделись много лет! Было много объятий, радостных возгласов и рукопожатий. Естественно, никто никаких вопросов не задавал, и никто ничего не рассказывал. Все делали вид, что ничего не было…

Пашка, при встрече, издалека, незаметно вглядывался в Валентину, пытаясь отыскать следы изменений в ней, и не находил.

Он понимал — с Валентиной произошло «что-то», что происходит у людей во взрослой жизни. Пытался трепещущим сердцем и разумом понять эту тайну. Это «что-то» его тяготило, не давало ровно дышать, мучило. Павел вспоминал впечатления, полученные в кинотеатре, рисовал себе яркие картины происшедшего с Валентиной, задыхался и терял покой. Это напоминало ревность, но к чему или к кому? Никакого «мужского» опыта у него самого ещё не было. Нет, представление он теперь имел, но не до конца…

Пашка ходил с этим навалившимся на него новым чувством, словно носил тяжеленный мешок с овсом, от которого никак не мог избавиться. Временами эта тяжесть исчезала, но наваливалась новым спудом, когда он издалека видел Валю.

Павел избегал встреч с ней. Захарыч когда-то пошутил: «Манеж круглый — в каком-нибудь углу обязательно встретишься!» Случилось, как пророчил старик. Пашка отчаянно скрывал от себя, что этих встреч искал…

Он видел прежнее чарующее лицо Валентины. Украдкой рассматривал локоны каштановых волос, нежный изгиб шеи, вздымающуюся при дыхании грудь, которая помнила его поцелуи и теперь ещё хранила ту самую «тайну».

Пашка вновь тонул в знакомых серо-зелёных «кошачьих» глазах. Они теперь были может чуть менее улыбчивыми, слегка напряжёнными и задумчивыми, но ещё более притягательными. В них тоже пряталась — тайна…

Валентина неуловимо похорошела. Она стала взрослой…

Глава тридцать седьмая

Пашкино пыхтение было слышно на всю конюшню. Пот градом лил с его худощавого лица. Вздувшиеся вены готовы были лопнуть на перетруженных руках.

— Двадцать оди-ин… Хм, дохляк! Двадцать два-а… Я тебе покажу — «ручонки слабоваты!» Двадцать три-и… — Пашка, с небольшими передышками, яростно ворочал оставленную кем-то ржавую пудовую гирю. При каждом отрыве от земли этого холодного куска металла его «штормило», как при хорошей качке на корабле.

За последние месяцы парень заметно вытянулся. «Ты на целый спичечный коробок прибавил!» — оценил Захарыч «творческий рост» своего помощника. В сантиметрах-то он прибавил, а вот в килограммах явно отставал. «Длинноголявая жердя!» — таков был вердикт Стрельцова.

Пашка терзал себя и гирю, как бы споря с невидимой Валентиной, отвечая ей на вчерашнее публичное оскорбление, которое его немало задело.

Накануне, когда разминали перед выступлением лошадей, воздушная гимнастка решила проехаться верхом круг-другой. Иногда допускалось «самоволие», когда не было рядом инспектора манежа. Валентина попросилась к Пашке на Изумруда. Конь был спокойным, но высоким. То ли она как-то неловко поставила ногу в стремя, то ли Пашка от волнения, коснувшись её бедра, поторопился подсадить воздушную гимнастку, короче — они вдвоём рухнули на пол под общий хохот находившихся за кулисами. Ничего особо страшного не произошло, но Валентина перед своим скорым выходом на манеж чуть потянула кисть руки и испачкала халат, наброшенный поверх костюма для выступления. Её глаза вспыхнули гневом и она громко оценила «мужские достоинства» Пашки:

— Дохляк! Иди, подкачай свои ручонки! — и пошагала в медпункт.

— Ну, что же ты, Ромео! Облажался! Ай-яй-яй!.. — партнёр Валентины Женька театрально всплеснул руками и состроил сочувствующую физиономию.

Пашка не знал куда деться от стыда. На глаза навернулись слёзы, но сбежать было некуда — через несколько минут его номер должен был выйти на манеж.

— Э-э! Нэ бери в голову, бери в плечи! — успокоил подошедший Эльбрус. — Эти женьщины такие кусучие бывают, как комары в нашей гостинице!..

Пашка попытался улыбнуться — несмотря на зиму ночами комары его тоже ели немилосердно.