Сердце в опилках - Страница 23

Музыка в оркестре сменилась на финальный заезд. На манеже появилась четвёрка галопирующих лошадей. Джигиты встали ногами на сёдла и подняли руки в синхронном комплименте. Проскакав пару кругов, они один за другим соскочили с лошадей и выстроились в ряд. В центре, как «белая гора», стоял в белоснежной бурке Казбек.

Животные, перепрыгивая барьер, исчезли за кулисами. На манеж молнией вылетел Эльбрус. И тут началось!..

Ритмы «лезгинки», мелькание рук и ног, замысловатые па с гортанными выкриками, довели зрительный зал до свиста и рукоплесканий. Вот тут Эльбрус до конца раскрыл свой талант артиста, темперамент танцовщика и человека гор. Наверное, если бы к нему сейчас подключили провода, то его энергии хватило бы на освещение целого микрорайона…

Пашка, водя разгорячённых после работы лошадей, за кулисами слышал, как бушевал разошедшийся, бисирующий зрительный зал. Крики «браво!» неслись со всех сторон. Мурашки восторга от чужого успеха пробирали молодого пацана с головы до пят. Он гордился тем, что в этом успехе есть часть и его работы. «А.А». объявил антракт…

…Уставший за день цирк сонно прикрыл свои глаза, потушив разноцветные огни прожекторов и софитов. После медного мажора оркестра, аплодисментов зрителей, закулисных волнений и суеты, стояла звонкая прозрачная тишина, как тонкое стекло богемского хрусталя, нарушаемая лишь всхрапыванием лошадей, ворчанием сонного хищника, да шагами сторожа, обходящего закулисье. В воздухе стоял плотный устоявшийся запах циркового зверья и душистого сена, который живёт в цирках с его рождения.

Пашка Жарких любил ночное дежурство, когда всё погружалось в царство Морфея и ночь приобретала иной смысл.

За воротами слоновника вздыхала дремлющая Буня. Она, видимо, вспоминала свою жизнь на манеже и жалела, что всё кончилось. Басовито хрюкнув, смачно причмокивала во сне развалившаяся Краля, у которой всё ещё было впереди.

Кулисы тонули во мраке теней, таинственно шевелящихся от движений Пашки, идущего в сторону манежа. Надо было пройти этот тёмный туннель, чтобы выбраться к едва освещённому дежурными фонарями густо-красному кругу, в замкнутости которого проходит вся жизнь цирковых…

В полутёмном зрительном зале матово поблёскивали хромом и никелем оттянутые в боковые проходы ловиторки, штейн-трапе, подвесные мосты воздушных гимнастов и канатоходцев. Верёвочные лестницы уходили в тёмный купол, как единственный путь к создателю. Здесь, по ночам, парили настоящие, невидимые простым смертным, Ангелы.

Паутина стальных тросов и канатов опутывала этот спящий сказочный мир, словно зыбкий сладостный сон, который можно спугнуть неосторожным скрипом старой половицы партера…

Пашка обычно забирался на последние ряды амфитеатра и уносился в свои мечты. Вот он мчится по кругу на красивой лошади с развевающейся золотой гривой. Звучит музыка, аплодисменты, море огней. Перед глазами мелькают восторженные лица, улыбки, довольный Захарыч и… сияющие глаза Вали…

А вот он — жонглёр. И какой! Кольца летают, выписывают узоры, которых не видел никто и никогда! Булавы вращающимися пропеллерами летят в воздух и точно приходят в руки, как у Комиссаровых. Неожиданно этот жанр захватил его с головой. Изо дня в день он показывал результаты, которые удивляли бывалых жонглёров — так поздно начать и так быстро учиться!..

Пашка сидел на галёрке и всем своим существом слушал беззвучную музыку ночного цирка.

Он смотрел на распростёртую тёмно-алую ладонь манежа и ему казалось, что там, внизу, лежит чьё-то большое, разрезанное вдоль, сердце. Его манило туда, неудержимо звало. Этот зов вошёл в него однажды и остался, бередя душу, волнуя воображение и заставляя молодую грудь высоко вздыматься. «Это будет, будет! Пройдёт немного времени и я стану наездником или жонглёром. Не беда, что на коротких репетициях пока не всё получается. Надо только очень, очень захотеть и обязательно всё получится!» — думал Пашка и радовался своим мыслям. Он работал здесь всего третий месяц, но уже не представлял жизнь без цирка.

Помечтав, дежурный по конюшне спускался «с небес» и шёл к лошадям. В свете ночной неоновой лампы они, кто стоя, кто лёжа, тихо дремали, ожидая очередного замечательного утра.

Захарыч, похрапывая, мирно спал в своей шорной — лучшем из «отелей», как он любил говорить.

Проверив всё ли в порядке, Пашка заваливался на сено, открывал свою заветную тетрадь и брал ручку. Стихи, строчка за строчкой, как робкие ручейки заветных желаний, текли в чистые заводи белых бумажных листов…

Глава семнадцатая

С очередной зарплаты Пашка немного приоделся. Впереди ждала осень, поэтому новая куртка и брюки были ко времени. По пути отправил сколько мог денег родной тётке в Воронеж.

— Не в прок, пропьёт… — со вздохом предсказал Захарыч.

— Это её дело. Вдруг ей там есть нечего… — парень дёрнулся лицом и замолчал.

…Пашке нравилось много ходить пешком, гуляя по незнакомому гастрольному городу. Особенно по ночам, после работы, когда город спал и лишь некоторые окна светились чужой тайной. Пашка любил «разгадывать» эти тайны, представляя себе кто там жил, живёт теперь, и придумывая разные небывалые сюжеты. Он открывал для себя новые переулки, площади, тихие бульвары, удивляя местных рассказами об их же городе…

На этот раз он появился в воротах конюшни в новеньких, только что купленных кроссовках, и с порога сообщил:

— Я теперь не то что до края света, до Берендеева тридевятого царства дойду! И он мне собственноручно прикрепит значок ГТО — «турист-ходун» первой степени! Ну, как, Захарыч, черевички? — Пашка покрутил носком новой кроссовки.